— Только пять процентов! Не так много! — сказал Рауль.

— Правильно. Но остаются еще задний флигель, магазины, квартиры и погреба, заполняемые каждую зиму; все это отдается за двести ливров. А сад, очень хороший, превосходно обработанный, очень укромный, там, у ограды церкви Сен-Жерве, приносит тысячу триста.

— Тысячу триста? Так много!

— Видишь ли, я подозреваю, что какой-нибудь из аббатов здешнего прихода (наши аббаты богаты, как Крезы [*] ) нанял мой сад ради своего удовольствия. Наниматель назвал себя Годаром… Когда я встретил тебя, мне пришла в голову мысль купить еще дом на площади Бодуайе. Он примыкает к моему саду. От этой мысли отвлекли меня твои драгуны. Послушай, пойдем-ка по улице Ванри: мы попадем прямо к Планше.

Д’Артаньян ускорил шаг и привел Рауля к Планше, в комнату, которую лавочник уступил своему господину. Планше отсутствовал, но обед был уже готов. Лавочник по-прежнему соблюдал воинскую аккуратность и точность.

Д’Артаньян опять заговорил о будущности Рауля.

— Отец твой строг к тебе? — спросил он.

— Отец справедлив, сударь.

— О, я знаю, Атос справедлив, но строг. Ты не стесняйся, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги: старый мушкетер к твоим услугам.

— Любезный господин Д’Артаньян…

— Играешь ты в карты?

— Никогда.

— Так, верно, счастлив в любви?.. Ты покраснел! О, маленький Арамис! Женщины обходятся гораздо дороже карт. Правда, когда проиграешь, можно драться, и это некоторое вознаграждение. Но, впрочем, нынешний плакса-король берет штрафы с людей, обнажающих шпагу. Какое царствование, бедный мой Рауль, какое царствование! Как вспомнишь, что в мое время мушкетеров осаждали в домах, как Гектора и Приама [*] в Трое! Женщины плакали, сами стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: «Бей, бей!» И не могли справиться ни с одним мушкетером. Черт возьми! Ваш брат этого не увидит.

— Вы очень строги к королю, дорогой господин Д’Артаньян. Ведь вы едва знаете его.

— Я едва знаю его!.. Выслушай, Рауль, и заметь хорошенько: я предскажу тебе все его поступки день за днем. Когда кардинал умрет, он станет плакать; это еще не так глупо, особенно если сам не будет верить своим слезам.

— Потом?

— Потом он потребует от господина Фуке денег и отправится в Фонтенбло сочинять стихи для какой-нибудь Манчини, у которой королева выцарапает глаза. Ведь королева — испанка, Рауль, и свекровь у нее Анна Австрийская. О, знаю я этих испанок из австрийского дома!..

— А потом?

— Потом, сорвав со своих швейцарцев серебряные галуны, потому что серебро обходится дорого, он прикажет мушкетерам ходить пешком, потому что овес и сено для лошади стоят пять су в день.

— О, не говорите этого!

— Какое мне дело! Я уже не мушкетер! Пускай ездят верхом или ходят пешком, пусть носят вертел вместо шпаги — мне все равно!

— Дорогой д’Артаньян, умоляю вас, не говорите при мне так о короле… Я ведь служу все равно что у него, и отец очень рассердится на меня, если узнает, что я слушал, даже от вас, оскорбительные для его величества речи.

— Твой отец! Он заступается за всех, даже когда не следует. Черт возьми, твой отец храбрый воин, настоящий Цезарь, но он плохо разбирается в людях.

— Однако, шевалье, — сказал Рауль, засмеявшись, — вы начинаете уже бранить и моего отца, того самого человека, которого вы называли великим Атосом! Сегодня вы в дурном настроении; богатство озлобило вас, как других озлобляет бедность.

— Ты прав, черт возьми! А я глуп и говорю вздор. Я несчастный старик, растрепанная веревка, пробитый панцирь, сапог без подошвы, шпора без звездочки… Но бросим это, порадуй меня, скажи лучше…

— Что именно?

— Скажи: «Мазарини был подлец!»

— Он, может быть, умер.

— Потому-то я и говорю: был; если бы я не надеялся, что он умер, то попросил бы тебя сказать: «Мазарини подлец». Сделай одолжение, скажи это из любви ко мне…

— Извольте!

— Так говори.

— Мазарини был подлец, — сказал Рауль с улыбкой мушкетеру, который пришел в восторг.

— Постой! — сказал он. — Ты произнес только начало, а вот и заключение. Повтори за мной, Рауль, повтори: «Но я пожалею о Мазарини».

— Шевалье!

— Ах, ты не хочешь повторить? Так я скажу за тебя: «Но я пожалею о Мазарини».

Они смеялись и болтали, когда вошел один из приказчиков и сказал д’Артаньяну:

— Вам письмо.

— Благодарю… Ого! — воскликнул мушкетер.

— Почерк графа, — заметил Рауль.

— Да, да…

Д’Артаньян распечатал письмо.

«Любезный друг, — писал Атос, — король поручает мне отыскать вас!»

— Меня! — вскричал д’Артаньян, роняя распечатанное письмо на стол.

Рауль взял письмо и прочел дальше:

— Меня? — еще раз повторил мушкетер.

— Вас, именно вас, — ответил Рауль.

— Ого! Что бы это значило? — спросил д’Артаньян.

V. Король

Когда первая минута удивления прошла, д’Артаньян перечел письмо еще раз.

— Странно, что король зовет меня к себе.

— Почему, — возразил Рауль, — не предположить, что король сожалеет о таком преданном человеке, как вы?

— Ого! Вот так штука, милый Рауль! — отвечал мушкетер, принужденно смеясь. — Если б король жалел обо мне, так не отпустил бы меня в отставку! Нет, нет, тут кое-что получше или, пожалуй, похуже, если хочешь.

— Похуже? Что же такое?

— Ты молодой, доверчивый, милый… Как бы я хотел быть на твоем месте! Двадцать четыре года, ни одной морщины на лбу, а в голове — никаких забот, кроме, пожалуй, сердечных… Ах, Рауль, пока еще тебе не улыбались короли и не поверяли своих тайн королевы, пока ты не похоронил двух кардиналов — тигра и лисицу, пока ты не испытал… Но к чему весь этот вздор?.. Нам надо расстаться, Рауль!

— Как вы опечалены!

— Да, дело-то не шуточное… Слушай, я хочу дать тебе серьезное поручение.

— Я вас слушаю, любезный д’Артаньян.

— Предупреди отца о моем отъезде.

— Вы уезжаете?

— Скажи отцу, что я уехал в Англию и живу там в своей усадьбе.

— В Англию!.. А королевский приказ?

— Твоя наивность не знает предела. Ты воображаешь, что я пойду в Лувр и сам отдамся в лапы этого коронованного волчонка?

— Волчонка? Короля? Ах, шевалье, вы сходите с ума!

— Напротив, я никогда не был так умен, как сейчас. Значит, ты не знаешь, что хочет сделать со мной этот достойный сын Людовика Справедливого?.. [*] Но черт возьми, таковы уж правила политики!.. Он хочет упрятать меня в Бастилию…

— За что же? — вскричал Рауль, пораженный тем, что услышал.

— За что? А за то, что я высказал ему когда-то в Блуа… Я погорячился тогда, и он не забыл…

— Что же вы сказали ему?

— Что он скуп, глуп и труслив.

— Боже мой! Неужели такие слова могли вырваться у вас?

— Слова, может быть, были не те, но смысл именно такой.

— Но король мог арестовать вас тогда же!

— А кому бы он приказал? Ведь я командовал тогда мушкетерами; я должен был сам отвести себя в тюрьму. На это я никак бы не согласился и стал бы сопротивляться самому себе. А потом я уехал в Англию, и д’Артаньяна как не бывало. Теперь кардинал умер или умирает. Узнали, что я здесь, в Париже, и вот меня хватают.

— Так кардинал был вашим покровителем?

— Кардинал знал меня. Кое-что ему было известно обо мне, а мне о нем… Мы ценили друг друга… Когда же он отдавал дьяволу душу, то должно быть, посоветовал Анне Австрийской спрятать меня в надежное место. Иди скорее к отцу и расскажи ему обо всем. Прощай!

— Дорогой д’Артаньян, — сказал Рауль, печально посмотрев в окно. — Вы не можете даже бежать.

— Почему?

— Там внизу вас ожидает офицер из швейцарцев.